— Гнать можно было дальше, — вздохнул Умильный. — Поймали бы купца какого али татарина из ногайцев. Узнали, где Низиб кочует. Да токмо у меня один холоп в сече зарезан да двое раненых. У Лебтона двое мертвых, у Дорошаты пятеро раненых. Хробыстин Сергей Александрович двух холопов холстиной укрыл да еще двоих увечными везет. Полон освобожденный… Куда мне с таким хомутом в погоню уходить?
— Можно, значит, татар в степи ловить?
— А чего же сложного? — пожал плечами Умильный. — Степняк, он ведь существо беззащитное. Овцы завсегда при нем, табуны, жены, дети, юрты. И ползет он со своими стадами от колодца к колодцу по полверсты в день. А мы с тобой жен, детей, добро дома за крепкими стенами оставили, на коней сели да заводных прихватили. И не травой скакунов потчуем, а овсом отборным, и не всякого с собой берем, а самого быстрого. И куда этот бек от нас денется, куда убежать сможет?
— Что же они тогда деревни наши грабят?
— А потому и грабят, что, как крысы, тайком подкрадываются да убегают в дальние края, али за стены крепостей, навроде Казани бывшей, прячутся. Но уж коли мы этих крыс в своих пределах ловим — травим всех до последней, пощады в сем деле не бывает.
— Это здорово, — кивнул Андрей. — А коли так, то почему бы нам не сходить на Волгу, да и не поймать там хана Кубачбека? Помню я о своем прошлом мало, но засело у меня в башке это имя. Чую, именно он людей моих побил, да и меня едва жизни не лишил…
— Месть — дело славное и нужное, служивый, — вздохнул боярин Умильный, — да только плод, на коий ты замахнулся, больно крупный и высоко растет.
— Это как? — не понял Андрей.
— Земли богатые и далекие. Ащиозек, Узень, Урал там же. Нукеров супротив тебя тамошние кочевья выставить могут не сотни — тысячи. Малыми силами по степи рыскать — это токмо погибель себе искать. Далеко идти, много ворогов. Тут не соседскими силами и даже не вятским ополчением двигать потребно. Тут надобно государевой ратью идти. Со стрельцами, гуляй-городом, пищалями полевыми. Супротив государевой воли ногайцы не устоят.
— Ясно, — облизнул пересохшие губы Матях, пытаясь избавиться от мысли, которая глодала его с самого рассвета, и перескочил на другую тему: — А как с деньгами быть, Илья Федотович?
— С коими? — не понял боярин.
— Да вот давеча купец мне серебра дал, вчера башкиры кое-что насыпали. Я ведь, помнится, пятьдесят три рубля должен?
— Тридцать пять, — поправил боярин. — Лук ты у купца на саблю взял, стало быть, покупать его не нужно. Оставь пока, служивый. Как сможешь, отдашь.
— Ну, так я и хочу…
— Чем отдавать? — усмехнулся Умильный. — Купец тебе, я видел, по весу гривны две передал. Два рубля то есть. Башкорты еще пару пожертвовали. Так пусть у тебя будут. Нехорошо, когда у сына боярского ни единой монеты в кошеле нет. Как прибыток хороший появится, так и отдашь.
Боярин, заканчивая разговор, дал шпоры коню и ускакал вперед, а Андрей остался наедине со своими мыслями. Правда, думал он совсем не о том, как поскорее вернуть долги. Думал он о том, что уродливые человечки из будущего были готовы на немалые затраты и старания, чтобы вернуть свой дурацкий «кастинг». А это устройство до сих пор лежит в одном из сундуков хана Кубачбека. Если заловить и обтрусить хана, как вчера обтрусили Аримхана, то устройство хранения памяти вполне реально получить в свои руки. Затем его достаточно «засветить», показав кому-нибудь из летописцев, а лучше сразу нескольким, чтобы подстраховаться от пожаров или безалаберности библиотекарей, и дело сделано. Где-нибудь в будущем летописи прочтут, сделают правильные выводы и пришлют экспедицию. И тогда уже он, имея в руках весомый и крайне важный для кукол Барби аргумент, сможет диктовать свою волю. Пожалуй, в такой ситуации речь пойдет уже не об острове в океане с избушкой и муляжом телевизора, а о возвращении в свое, родное время. Или кастинг — тю-тю. Случайно упадет на большую наковальню…
Настроение сержанта мгновенно улучшилось. Он привстал на стременах, шумно вдохнул пряный степной воздух, а потом огрел коня ладонью по крупу, пуская его в карьер, и зажмурился, подставляя лицо свежему ветру.
Обратный путь занял почти две недели. У Ильи Федотовича рука не поднималась подгонять и без того измученных невольников, освобожденных из рук татар. Похоронив павших на высоком берегу реки Белой, в красивом сухом месте, длинный обоз переправился через реку и пошел на север по тянущейся вдоль полноводной Камы, утонувшей в лесах дороге. Через восемь дней обоз получил приют в многолюдном городе Чердыне, издавна оберегавшем восточные границы Святой Руси и охранявшем главную сибирскую дорогу. Отслужив благодарственную службу в Спас-Юрьевском храме, отпев и упокоив на освященной земле умершего от антонова огня лебтоновского холопа, наскоро продав взятое с ногайцев оружие и броню, прикупив ячмень и овес для коней, красное вино и мед — людям, новую рубашку — Матяху, весь путь ехавшему в тегиляе на голое тело, боярин Умильный повернул на Анареченскую дорогу и по нахоженному тракту к началу сентября привел обоз к воротам своей усадьбы.
Поле возле стен моментально наполнилось людьми, повозками, лошадьми. Как ни велик был двор наследного дома Умильных, но вместить всех пришедших он не мог. Разумеется, обширные погреба и амбары боярина накопили достаточно припасов, чтобы кормить не только такую толпу, но и в десять раз большую. Правда, кормить недолго — но ведь гостевать у Ильи Федотовича больше одного вечера никто и не собирался.